Есть Москва олигархически-чиновничья, которая видит решение всех вопросов в разметке границ и заборостроении: отгородиться от черных и бедных, загнать их в гетто и периодически лупить дубинками. Всю столицу изрезали заборами, построят и Великий Забор от Узбекистана, Дагестана и Мытищ. А на стройку наймут тех же узбеков.
Как-то забылось, что есть ведь и другая Москва. Пошел я тут под Курбан-байрам на открытие выставки в Пушкинском музее, что возле храма Христа Спасителя, и увидел там любопытную сценку. Экскурсовод рассказывала детям о греческих статуях, говорила, что у Дискобола совершенное, идеальное лицо, без капельки волнения, а вот у Сатира, жителя лесов — искажено гневом. Дети слушали очень внимательно, задавали вопросы, и я поймал себя на неполиткорректной мысли: примерно половина детей-то была смугленькая. Среди них был мальчик, словно сошедший с фаюмского портрета, девочки с профилями египтянок и коптов второго века. Были и светленькие дети, сошедшие с картин Поленова, Нестерова и Мыльникова, они тоже живо интересовались тем, что случилось с Афиной в лесу и как это сказалось на линиях ее драпировки.
Там и сям по залам музея были рассыпаны группки увлеченных детей с лицами светлыми, вне зависимости от формы носа или цвета волос. Но ни нашей глубоко партийной — в ленинском, между прочим, смысле, — прессе, ни медийным деятелям, ни тем более политикам с важными лицами не придет в голову мысль, что один Пушкинский музей делает для создания русской идентичности, для вытачивания лучших черт национального характера куда больше, чем все их батальоны ОМОНа и лукавые законы.
А еще по залам музея были расставлены манекены в платьях Юдашкина под стать окружающим скульптурам и картинам. Четыре девушки в платьях цвета воды в Большом канале Венеции смотрели бы — если бы у манекенов были глаза — на процессию, написанную великим Каналетто. На них была вышивка в стиле Ришелье, искусственные орхидеи из бисера и кристаллы Сваровски. Другая процессия в платьях из тафты и сетки фатин, с четко прорисованными силуэтными линиями, напоминала каннелюры эллинистических колонн. А ведь совсем рядом, подумал я, существует Москва, которой не до отлетных аппликаций и маньеризма, Москва, которая мочит и которую мочат что есть мочи. А ну как сойдутся две эти Москвы — ведь те бравые чиновники и политики первыми разбегутся.
При втором российском капитализме Москва разделилась, можно сказать, распалась на части. Эти куски объединяют, складывают, подгоняют друг к другу школьные учителя и такие вот экскурсоводы, которых я встретил в музее и на которых благодать чиновничества не распространяется. Учителя, которым думать бы о сокращениях, о снижении зарплат (для них, не для чиновников).
Неподалеку, в Никитском переулке, возле здания МВД Московской области, тыкала кнопки какого-то золотого телефона со стеклярусом женщина, видно, купившая у Юдашкина платье и уже потрепавшая его по присутственным местам. Искусство – в жизнь.
А в это время и в этом здании, и во множестве других чиновничьих зданий неподалеку, мозговали, у кого бы из тех, кто не может себя защитить, отнять, и кому бы из тех, кто так и сяк придумывает важные реформы, выдать. У кого бы отнять и как бы поделить между своими.
Эх, сойдутся когда-нибудь две, три, четыре Москвы в жестокой схватке, как бойцы на древнегреческом фронтоне. Так искусство снова, как это бывало в российской истории, станет жизнью.